Однажды, прочитав роман, который «впечатался в его тело, или, лучше сказать, в его душу», Марио Варгас Льоса сказал, что почувствовал «настоятельную потребность» встретиться с автором во плоти, чтобы поблагодарить его лично. Конечно, прочитав эти строки, невозможно не задуматься, чувствовал ли ты подобное, а главное, кто же этот писатель. Некоторых авторов можно отнести к этой категории за то, как они пишут, других – за выбранную тему, третьих – за их идеи или за все вместе взятое. Но есть и другие, у которых на первый план выходит нечто иное, а именно – их жизнь, прожитая так, чтобы оказать решающее влияние на современников, и именно с ними нам хотелось бы встретиться, чтобы убедить себя в том, что они действительно существуют.
Когда читаешь и перечитываешь труды Адама Михника, когда открываешь для себя его жизнь и творчество, возникает ощущение, что, возможно, это вымышленный человек, автор-химера, потому что он крайне трудно поддается определению, и стало почти клише говорить, что его одновременно любят и ненавидят, обожают и ругают. Его творчество берет начало в его жизни. Родина Михника – Истина, а почва этой родины – Свобода. Чем больше опасность, тем сильнее он бросается ей навстречу. Молодым студентом его пугает не тюремное заключение, а потеря сознания, ведь самая недостойная жизнь – это жизнь, в которой разум порабощен. В декабре 1983 года, когда генерал Кищак, начальник полиции, предложил ему покинуть страну, Михник ответил на это письмом, в котором говорил, что знает, что тот выбрал бы вместо него Ривьеру, «но в этом и есть разница между нами, вы – свиньи, а мы – нет». Для человека, который с юных лет прошел через коммунистические тюрьмы, избиения коммунистической госбезопасности имели лишь обратный эффект тому, на который рассчитывали те, кто их применял. Столкнувшись с возможностью покинуть страну, Михник писал, что «не фобия диктовала эти строки. Не патриотическое ослепление. Не мужество заставляет меня предпочесть тюремное заключение изгнанию. Я делаю этот выбор из страха. Страха, что, спасая свою шкуру, я могу потерять свою честь».
Каждая прожитая минута, каждое произнесенное слово – это освобождение. Именно это делает «Письма из тюрьмы» оптимистичным. Сам Михник говорит, что при любом политическом режиме оптимизм предпочтительнее: «Пессимизм скучен, потому что обычно оправдывает себя. Быть оптимистом – значит быть оригиналом». Но при всем своем оптимизме послание Михника не для тех, кто ищет душевного и морального комфорта. Его текст пробирает до костей, и трудно не почувствовать, как он пронизывает кожу. Когда люди прячутся в уютной тишине, он говорит. А когда другие обличают, Михник предстает перед нами как историк, который объясняет, не осуждая. Когда в 1978 году он прочитал «Трактат о личинках» Петра Вербицкого, Михник пожалел, что не написал его сам. «Сколько раз, возмущенный «личиночным» состоянием окружающих, я не точил перо, не произносил пламенную тираду? Но я ничего не написал». Почему же он не писал? Михник не учит обвинять, даже если он, возможно, и имел на то все основания, и зачастую именно этого и ждал от него мир. Даже тогда человек, которому предстояло стать символом инакомыслия, сдерживал эмоциональные порывы перед лицом упрощающих суждений. «Мы смотрим на мир одним взглядом, когда хотим его изменить, другим – когда просто пытаемся его понять, и совсем иначе – когда беремся судить его с точки зрения морали [...] Давайте не будем забывать, что каждый из нас бывает непоследователен и мелочен. Давайте хотя бы попытаемся понять, почему это так».
В мире Михника люди воспринимаются без фильтров, они подвержены ошибкам, мелочности, потому что «ангел, пребывающий в своем ангельском состоянии, может быстро превратиться в дьявола» – урок, который он сам усвоил из «провидческой до жестокости» книги, «Бесов» Достоевского, романа, который он ненавидел, но к которому постоянно возвращался, «как наркоман к кокаину». Возможно, отличие Михника от других людей в его ситуации заключается также в его подготовке как историка. Его отказ от упрощений, контекстуализация фактов, попытка понять поведение людей в зависимости от их положения и исторического момента нередко побуждали его идти против течения. Поэтому Михник не присоединяется к хору обвинителей Томаса Манна, осуждавших автора «Заколдованной горы» за то, что тот молчал в изгнании, когда к власти в Германии пришел нацизм. Для Михника важен моральный урок, который он может извлечь из частной переписки немецкого писателя: он обращает внимание не промолчавшего автора, а на того, кто «задыхаясь от отвращения, желал нацистским палачам поражения еще до того, как они вторглись в Польшу».
Тема положения интеллектуала в условиях диктатуры и на свободе, по сути, одна из самых важных в творчестве Адама Михника. Ведь, как он отмечает на примере Томаса Манна, писатель за пределами своего творчества становится одним из нас, «слабым и нерешительным человеком, одновременно напуганным и привлеченным соблазнами материального мира». Но интеллектуала привлекают истина и достоинство, которые становятся для него наркотиком. И тогда снова встает навязчивый вопрос: что делать? «Будь же благочестивым, непокорный интеллектуал, но не отказывайся от скептицизма, по крайней мере в том, что касается политических обязательств (...) В мире релятивизированных моральных норм введи ясную простоту евангельских заповедей (да*да, нет*нет)... Ты должен оставаться верным заведомо проигрышным делам, говорить неприятные вещи, возбуждать оппозицию. Ты должен принимать удары от своих и от чужих, «ибо только так ты обретешь добро, которое иначе осталось бы недосягаемым»». Когда коммунизм пал, интеллектуалу пришлось противостоять групповым фобиям, безумию и конформизму и оставаться «занозой в теле «нормального» общества». Их позиция ничем не отличалась от позиции поэтов, которые, по словам Марины Цветаевой, все были евреями. Точно так же, и интеллектуалам следовало быть готовыми к столь же жестким нападкам, как и евреям со стороны антисемитов. «Но всегда лучше быть евреем, чем антисемитом», – вот чему нас учит Адам Михник.
Оставив позади тюрьму и коммунизм, Михник стал одновременно и противником, и неудобным партнером. И он, и его друг Вацлав Гавел, ставший впоследствии президентом Чехословакии, выступали против «пещерного» антикоммунизма. Они рассматривали коммунизм в масштабах истории, а сторонников режима – как людей, которые могут совершать ошибки и становиться демократами. В то время Михника больше всего раздражали радикальные антикоммунисты, которые в годы коммунизма были «немы, как рыбы, а теперь собрались строить виселицы для коммунистов». Для многих было непонятно, как мог избитый и лишенный свободы человек выступать против любой формы мести, ибо его воспринимали как защитника «палачей». Михник выступал против люстрации, стремясь скорее найти решение, чтобы сделать Польшу родиной для всех. Однако это не исключало покаяния. Говоря о тех, кто в молодости был коммунистом, он защищал людей, которые «с годами искупили ошибку своей молодости своей экзистенциальной позицией, книгами, фильмами, театральными постановками и словами протеста, высказанными публично». Демократия не означала использовать архивы госбезопасности, навязчиво повторяя «память» и «правда» – слова, которые на языке «новых абсолютистов и популистов» означали бы только месть и дискриминацию – давняя одержимость «польского интриганства», жертвами которого стали и Тадеуш Костюшко, и Юзеф Пилсудский, и Чеслав Милош.
Тема прощения, пожалуй, больше всего потрясла окружающих Адама Михника. С позиции свободы прощать было долгом, и для него восхищения заслуживали те, кому это удавалось. В ходе одной из акций госбезопасности, вспоминает он, были избиты сын и жена Яцека Куроня, человека, которого политическая полиция называла «дьяволом». Затем у семьи Куроня убили любимую собаку, таксу. Но самое удивительное, подчеркивает Михник, что за все это время он ни разу не слышал, чтобы Куронь сказал: «Я отомщу, я им покажу». И это отношение покорило его: «Я не могу не позавидовать его решимости в пользу милосердия», – писал «вицедьявол» Михник несколько лет спустя. Но было бы ошибкой понять из всего этого, что простить – значит забыть. Прощение не может быть отделено от правды, потому что «простить по-настоящему, подлинно, можно только тогда, когда ты верен правде». Для человека, отбывавшего политическое заключение в 1960-е и 1980-е годы, моральная победа заключалась не в терпимости к самому себе, а в «стремлении провозгласить терпимость к своим врагам». Исходя из этого, Михник в 2005 году публично обратился к президенту Леху Качиньскому с призывом издать закон, на основании которого Польша стала бы «государством без костров, без политических процессов», государством «терпимости и компромисса».
Адам Михник боролся с сильными и поддерживал слабых. Вдохновленный словами своего отца, еврея-коммуниста, молодой Адам – поляк-антикоммунист – знал, что должен защищать украинцев, армян, евреев, поляков, пока они слабы, а не тогда, когда они станут достаточно сильными, чтобы вести за собой других. Он знал, что национализм – это бич, который поставит под угрозу единство Европы, что антисемитизм выжил даже в отсутствие евреев в Польше, что единая Европа возникла после Второй мировой войны в ответ на крах нацизма и подъем коммунизма. Все это заставило сторонников левых взглядов считать Михника слишком правым, а консерваторов – слишком левым. Однако Адам Михник всегда оставался на службе ценностей либерализма и плюрализма, при которых обществом правит разум, на службе основных христианских ценностей, при которых истина освобождает нас, а в политике присутствует нравственность, а таким миром могла быть только европейская цивилизация. «Для нас, европейцев, находившихся за железным занавесом, идея Европы означала просто отрицание коммунистического проекта. Она символизировала свободу вместо порабощения, творчество вместо покорности и страха, богатство красок вместо серости и однообразия, права человека вместо концепции, согласно которой человек – собственность государства, открытые границы и неограниченные права вместо колючей проволоки, Берлинской стены и цензуры печати».
Католический священник, философ и друг Михника Юзеф Тишнер вспоминает эпизод, который столь же забавен, сколь и актуален. Они были в кругу друзей священника, и после ухода Адама он задал остальным вопрос: «Знаете ли вы, почему Бог создал Михника?». Наступила тишина. Через минуту один из присутствующих с улыбкой, выдающей его откровение, сказал: «Чтобы умные немного поумнели, а глупые стали еще глупее». Я бы сказал, что среди нас есть и те, кто задавался вопросом, существует ли Адам Михник на самом деле.
Библиография:
Исповедь обращенного диссидента, предисловие Владимира Тисмэняну, послесловие Юзефа Тишнера, перевод и примечания Сабры Даич (Polirom, 2009)
Письма из тюрьмы и другие эссе, перевод Адрианы Бабець и Мирчи Михэеша, предисловие Владимира Тисмэняну (Polirom, 1997)
Бархатная реставрация, под редакцией Мирчи Михэеша, предисловие Андрея Плешу. Перевод Дачианы Бранеа, Даны Кетринеску, Кристины Кевересан, Даны Крэчун, Иоанны Копил-Попович (Polirom, 2001).
